Народная блатная хороводная

Существует фильм «Бал» — в нем история Франции ХХ века представлена в виде нескончаемого бала. Есть фильм «Кабаре» — там приход фашизма в Европу осмысливается в жанре мюзикла и увиден сквозь призму вульгарного шоу.Есть ли понятие «шансон» в странах Европы, США, в отсталой Африке — или имеем дело с чисто отечественным явлением? Ив Монтан — шансонье? Мирей Матье — шансоньетка? А кто такая Эдит Пиаф? И можно ли сравнить нынешних наших соловьиных бардов с Вертинским и Шульженко? Нет, русский шансон — особый коленкор. Другая ветвь и другая песня. Наш шансон — в упрощенном толковании этого понятия — производное от блатной песни, хулиганской частушки, жаргонной рифмованной исповеди, репортажа из КПЗ, тюремного лагеря, со скамьи подсудимых.

Вообразите: после Великой французской революции в парижском обществе возникло доминирование криминальной культуры плебса — теснящей и подминающей буржуазные изыски. Эта (рожденная, чтобы оставаться в андеграунде) культура стала со временем главенствующей, истребила ростки будущей декадентской хандры и маячащие на горизонте элегантности Марселя Пруста. Завладела (хочется сказать «умами», но нет, с мозгами она соотносится плохо) сценой, экраном, книжным рынком.

В российской культуре после Великой Октябрьской революции произошло именно такое бедствие: катастрофическое смещение в сторону уголовщины.

Пионерские костры

Вспоминаю пионерский лагерь на черноморском берегу. С волнением, с осознанием превосходства над нудными вожатыми и несущейся из репродукторов официальщиной, с сочувствием к герою воровского эпоса мы пели:

Жил в Одессе парень-паренек,

Ездил он в Херсон за арбузами,

И вдали мелькал его челнок

С белыми, как чайка, парусами.

Арбузов он там не покупал,

Лазал он в Херсоне по карманам,

Крупную валюту зашибал,

Девушек водил по ресторанам.

Но однажды парень-паренек

Не вернулся в город свой родимый,

И напрасно девушка ждала его, ждала

На бульваре в платье темно-синем.

Кто же познакомил, крошка, нас с тобой?

Кто нам преподнес печаль-разлуку?

Кто на наше счастье и покой (о боже мой!)

Поднял окровавленную руку?

Лагерь познакомил, крошка, нас с тобой,

Лагерь преподнес печаль-разлуку,

И какой-то лысый прокурор, о боже мой,

Поднял окровавленную руку!

Красиво? Взволнованно? Возвышенно? Душещипательно? Я бы даже сказал: раздирающе! .

Почему мы не пели столь же надрывно «Орленок-орленок, взлети выше солнца» или «И Ленин такой молодой, и юный Октябрь впереди»? Ответ ясен. От бравурных маршей и бойких речовок можно убежать только в прямо противоположную сторону. (От сумасшедшего мира логично прятаться в сумасшедшем доме.) Да и не было противопоставления, запрета на блатные речитативы, напротив, они исподволь поощрялись, разрешенно множились, нагуливали силу. Это позже авторы «Джентльменов удачи» устами Евгения Леонова и Савелия Крамарова посмеются над уркаганской бравадой: «Украл —  выпил — в тюрьму». А тогда до иронии было далеко. Слишком близко, рядом находилась эпоха всеобщих посадок и многомиллионных расстрелов. По этой причине мгновенно стал популярен Высоцкий, начавший сочинительскую деятельность с блатных перепевов. Глеб Горбовский, замечательный лирический поэт, стал известен прежде всего как автор песни «Сижу на нарах, как король на именинах». Юз Алешковский прогремел «Окурочком» и «Товарищем Сталиным, большим ученым»…

Неравный спор двух могучих течений — назовем одно «вечным», классическим, а другое «приблудным» и нахрапистым — недаром возник вместе с пролетарской эстетикой и вкупе с ней сокрушил старый мир. Смогались неравновеликие творения прежнего и наступившего времен. Ленский со сцены Большого разорялся: «Куда, куда вы удалились?» — а им поперек звучали повсеместная «Мурка» и «Гоп со смыком». Происходило намеренное воспевание преступлений революционной эпохи — снимались фильмы о подвигах бандитов (названных героями) вроде Котовского или Олеко Дундича, восхвалялись их грабежи-убийства во имя пролетарской справедливости. Но таким образом можно ведь оправдать и гитлеровские ужасы: действовал против врагов своей доктрины, вот и захватил Польшу и Францию, вот и понастроил концлагерей.

В 90-е годы минувшего века тематика Владимирского централа обрела поистине государственный размах и второе дыхание и окончательно превозмогла скомпрометированное «Лебединое озеро» — лебединую песню коммунистического режима. Ибо жили, продолжили жить в сообществе урок и убийц. Это было их золотое времечко. И оно продолжается.

Помните передававшуюся из уст в уста поэму о «газовщике» Ионесяне: «Бьет по затылку — только держись, и песню поёт: «Я люблю тебя, жизнь»? Поем (неумолчно) отечество, провозглашаем любовь к жизни — в опутанной удушающим криминалом (и зарубежными санкциями) стране. Как говорится: беда схватила за горло — и мы запели: о счастье, свободе, любви…

Владимирский централ и Ванинский порт

Не хочу сказать, что «лагерная» экзальтация глупа, пошла и однобока, в ее анналах встречаются подлинные шедевры. Тот же «Окурочек» (но это все же произведение, созданное выдающимся литератором) пронизан тончайшей драматической иронией и сочувствием к бесправному арестанту:

«Я заметил окурочек с красной помадой

И рванулся из строя к нему…

С кем ты, сука, любовь свою крутишь?

С кем дымишь сигареткой одной?

Ты во Внукове спьяну билета не купишь,

Чтоб хотя б пролететь надо мной.

— Негодяй, ты на воле растратил

Много тыщ на блистательных дам!

— Это да, — говорю, — гражданин надзиратель,

Только зря, — говорю, — гражданин надзиратель

Рукавичкой вы мне по губам.

Если сравнивать «Ванинский порт» и «пионерскую» песенку-поделку, которую я привел в начале этих заметок, улавливаешь несоответствие и несопоставимость уровней: мелочно выспренной шарманочной арии и трагедии. Кстати, как и у каждой устно циркулирующей стихотворной версии, у «Ванинского порта» есть множество вариаций внутри, так сказать, канонического текста. Одно разночтение особенно трогает:

«Я знаю, меня ты не ждешь

И писем моих не читаешь.

Встречать ты меня не придешь…»

А дальше: либо

«А если придешь — не узнаешь»

или

«Об этом я знаю, родная».

Второй вариант, несмотря на неточность рифмы, представляется более благородным, возвышенным, чем малодушная обнадеживающая уступка: а что, если все же придешь?..

Синяя птица

Создать образ, какой удалось придумать Метерлинку — Синяя птица, — большая удача. Все понимают, что означает это иносказание, многие художники — от высокоинтеллектуальных до примитивных — обращаются к нему в своих произведениях. Но в наших доморощенных песнях эта птичка обрела статус мокрой курицы и стала расхожим штампом: «Не за синей птицей, еду за тобой». И т.д. — вплоть до нынешнего телеконкурса «Синяя птица». Официальное песенное творчество двинулось, увы, не по пути единичных шедевров «зоны», а по проторенной дорожке сентиментальных воплей. Легкая, что и говорить, дорожка, легкая музыка!

«А где твой дом, гуцулочка? — Карпаты!»  Продолжим сегодня, на волне окрепшей дружбы народов:  «А где твой дом, грузиночка? — Тбилиси!» «А где твой дом, евреечка? — Израиль!»

Нам втюхивали и втюхивают:

«Мы теперь солдаты!»

«Не плачь, девчонка, солдат вернется, ты только жди»

И ведь переливаются в реальную жизнь: всегдашние солдаты гибнут («чтоб от Британии до Индии сияла родина моя»), их морозят в неотапливаемых казармах, топят в подлодках, травят в камбузах протухшей едой,…

Плохо, если механизм окультуривания нацелен на популяризацию и пропаганду вакуума. Из ничего не берется ничего. Вакуум порождает вакуум. Для зарождения смысла нужна другая питательная среда, которой ощутимо недостает.